Сергея Якупова, экс-программного директора Академии Пресс-клуба, задержали 22 декабря 2020 года в тот же день, что и основательницу Пресс-клуба Юлию Слуцкую, финансового директора организации Сергея Ольшевского, программного директора Аллу Шарко и оператора Петра Слуцкого. Задержание Сергея проходило у него в квартире – на глазах жены и ребёнка, брутально и с конфискацией техники.
Около суток ни адвокаты, ни родные не могли узнать, где находятся задержанные. Они нашлись в ДФР – Департаменте финансовых расследований Комитета государственного контроля, затем их перевезли в изолятор на Окрестина в Минске. А 24 декабря стало известно, что все задержанные находятся в статусе подозреваемых по уголовному делу по части 2 статьи 243 Уголовного кодекса (уклонение от уплаты налогов в особо крупном размере) и будут заключены под стражу – в СИЗО.
31 декабря 2020 года Сергея Якупова освободили и депортировали в Россию, запретив въезжать в Беларусь в течение 10 лет. Обвинение ему не предъявили. Остальных задержанных сотрудников Пресс-клуба оставили в СИЗО-1 в Минске.
Сергей поделился деталями своего задержания, пребывания в СИЗО и депортации.
22 декабря мне написали коллеги – причём не беларусские, а российские – что задержали Юлию Слуцкую. Саму новость об этом я не видел, но понял, что если задержали её, то могут прийти и к другим. Потом мне написали уже беларусские коллеги, что к Алле Шарко тоже ломятся в дверь. И буквально сразу после этого сообщения позвонили в мою дверь.
На тот момент у меня не было адвоката. Его нашла жена в процессе: быстро написала своему знакомому, который порекомендовал обратиться к Антону Гашинскому. Это стало, можно сказать, судьбоносным решением для нас. Я успел созвониться с адвокатом и рассказать ему, что происходит.
Взломанная дверь в квартиру Сергея Якупова. Источник — фейсбук Елены Якуповой, жены Сергея.
Дверь звонившим я не открывал. У меня была надежда, что, если я не открою, они позвонят немного и уйдут. Но как выяснилось позже, они бы никуда не ушли, потому что отслеживали моё местоположение по сигналу телефона и знали, что я дома. Звонки и стук в дверь продолжались примерно три часа. Потом они спустились вниз и позвонили в видеодомофон. Только тогда я увидел, что это люди в балаклавах. За всё это время никто из них не сказал, кто они и почему звонят.
Через три часа эти люди начали ломать нашу дверь. Я решил выйти и открыть им, но опоздал – дверь они разрезали специальным инструментом. Залетели в квартиру, где вместе со мной находились моя жена и 10-летний ребёнок.
При этом они размахивали пистолетом, поставили меня на колени, ударили два раза по голове. После этого в квартиру зашёл инспектор ДФР, сказал, что это не обыск, а осмотр, и они будут изымать всю технику.
Около двух с половиной часов они осматривали квартиру. Изъяли всю технику: два ноутбука, телефон мой и жены, два телефона ребёнка. Забрали все наши банковские карты. Собирались забрать и старый планшет, но посмотрели, что на нём ничего нет, кроме учебников, и вернули. Я не подписывал никакие документы, которые они принесли с собой. Там было и постановление об осмотре, который, конечно, больше напоминал обыск.
Затем мне сказали взять деньги на такси, и что мы поедем давать объяснения. Однако по какому поводу будет эта дача объяснений, никто не пояснил. На мой вопрос, куда меня везут, долго тоже не отвечали. И только инспектор очень тихо бросил: «ДФР».
Дальше меня вывели из дома, в подъезде уже стоял Антон Гашинский – мой адвокат. Я сказал ему, что меня, скорее всего, отвезут в ДФР. Затем меня увезли. В здании ДФР я оказался около половины девятого вечера 22 декабря. Потом я понял, что там я не один – в какой-то момент увидел несколько человек: Юлию Слуцкую, Аллу Шарко и ещё двоих мужчин, которых не знал. Нас развели по разным комнатам.
В тот вечер (и ночь) у меня были два допроса. В конце первого двухчасового допроса у трёх инспекторов получился один листочек записей. Они распечатали его и отнесли инспектору, который меня задерживал. После началась вторая серия допроса, но уже только с этим инспектором. Тогда же он и объяснил мне, на основании чего меня задержали.
Я просил позвать адвоката, на что мне ответили, что это не допрос, потому адвокат здесь не нужен.
Я не юрист, мне сложно сказать, прав он или нет. В итоге мой допрос – точнее, объяснение – закончился в четыре часа утра.
Следователь ушёл спать, а нас оставили по кабинетам с несколькими инспекторами, которые нас караулили. Было абсолютно неясно, чего ждать дальше. Сотрудники ДФР отвечали мало и расплывчато, но стало понятно, что нас вряд ли скоро освободят. Остаток ночи я провёл, сидя на деревянном стуле. Мне дали попить воды, выпустили в туалет, разрешили встать и походить по кабинету.
Следующий день – 23 декабря – практически ничего не происходило. Сотрудники ДФР ходили туда-сюда, задавали мне какие-то вопросы, наконец, разрешили прийти адвокату и устроили первый официальный допрос. Ближе к вечеру – часов в пять-шесть – началось какое-то движение: они оформляли бумаги. Насколько я понял, началась уже «официальная история» с задержанием. Где-то спустя час-полтора вынесли постановление о нашем задержании с отбыванием в ИВС на Окрестина.
Грубо говоря, сутки мы находились в непонятном юридическом статусе, никому из родственников ничего не сообщали.
Я видел в окно, что с раннего утра до вечера в тот день моя жена стояла под ДФР. Потом я узнал, что она несколько раз подходила к сотрудникам и спрашивала, здесь ли мы находимся. Ей отвечали, что таких нет, хотя мои данные дежурный записывал при входе в здание ДФР.
Когда нас перевозили на Окрестина, родственникам об этом тоже не сообщили. Из здания ДФР нас выводили какими-то секретными тропами, чтобы люди, которые собрались у дверей здания, нас не видели.
На Окрестина меня разместили в камере с тремя заключёнными. Все – «политические».
На следующее утро – 24 декабря, примерно в одиннадцать часов – меня снова отвезли в ДФР. Однако мой адвокат говорил, что возможно меня отпустят – есть юридические основания. День мы провели в тех же кабинетах.
Сергей Якупов
Потом нас всех собрали в одном зале с конвойными, но рассадили по разным углам. А до этого меня даже покормили: сотрудники ДФР за свои деньги купили мне шаурмы. Потом еду прислали родственники остальных задержанных.
В этот день никто из нас не давал показаний – мы все написали отказ по рекомендациям адвокатов.
Чуть позже стало известно, что наш статус изменён: нас переквалифицировали из свидетелей в подозреваемых и избрали меру пресечения в виде заключения под стражу на десять суток с отбыванием их в СИЗО на Володарского.
Родные успели передать нам какие-то вещи и еду перед отправкой в СИЗО. Почему-то меня вывели отдельно и через другой выход, в то время как остальных – через главный. Кто-то даже успел пообщаться с родственниками. Мне такую возможность не дали, сказали, что «там слишком шумно».
Когда меня привезли в СИЗО, перед тем, как отправить в камеру, посадили – не знаю, как это назвать – в какое-то «чистилище». Это такая камера, где открыто окно, дикий холод, абсолютно загаженный унитаз (точнее, дырка в полу), голые железные кровати. Здесь я просидел, как мне показалось, часа три. Потом меня вызвали оформляться. А затем дали возможность, наконец, принять душ – это было в первый раз после задержания 22 декабря.
Должен отметить, что и в СИЗО, и в изоляторе на Окрестина, ко мне относились достаточно лояльно: жестокости и злобы не было, обращались на «вы». Наручники не надевали ни разу.
В камере, куда меня определили, все заключённые были «политическими». Максимально нас было восемь человек в 12-местной камере. Люди приходили и уходили. Пару дней было пять человек.
Не знаю, как у других, но в нашей камере был телевизор, который работал целый день – с утра до вечера. Однако из всех каналов – только БТ.
Отношения с сокамерниками были хорошие. Все друг другу помогали, никакой дедовщины не было.
Сергей Якупов
Физически в камере, конечно, всё равно тяжело находиться. Все эти решётки, ограниченное пространство очень давят на психику. Восхищаюсь стойкостью ребят, которые там долго сидят и держатся морально, не теряют рассудок. Там всё сделано так, чтобы у человека сложилось стойкое ощущение, что туда попадать нельзя ни при каких обстоятельствах.
Ещё сложно давалось то, что в камере все, кроме меня, курили. И курили много. Мне казалось, что я прокурен до костей, а из-за дыма сильно кашлял. Конечно, со временем немного привык, но приятного в этом мало.
Пока я сидел в СИЗО, не получил ни одного письма. Зато посылки от жены приходили – по-моему, четыре. В первой посылке она передала мне в том числе конверты и тетради, чтобы можно было писать письма. На самом деле эти вещи – бумага, конверты и прочие мелочи – там на вес золота. Одно письмо я написал, но оно до сих пор так и не дошло до адресата.
28 декабря у меня состоялся первый допрос.
Важная деталь: за всё время пребывания в СИЗО я общался с адвокатом только пару раз по две минуты. Обосновывали это тем, что нет свободных комнат для общения.
Несмотря на то, что, согласно протоколу разъяснения прав и обязанностей задержанных, у меня есть право общаться с адвокатом неограниченное количество раз и неограниченное количество времени. Естественно, за две минуты нормально посоветоваться и сказать что-то вразумительное достаточно сложно.
Допросы у меня были каждый будний день (за исключением праздников), примерно по два часа. Вопросы всегда были разные. За время допросов мы с адвокатом обнаружили много нестыковок, но следователь либо игнорировала наши замечания, либо просто зачитывала то, что было написано чужой рукой на отдельном листке.
29 или 30 декабря мой адвокат сказал мне, что в России в отношении меня подняли большую информационную волну, что меня, скорее всего, к Новому году выпустят. В мою защиту высказались многие крупные СМИ. Союз журналистов России даже направил письмо то ли в Следственный комитет, то ли в прокуратуру, а 8 января, как я узнал, получил ответ, что «ходатайство рассмотрено, мера пресечения отменена». Мария Захарова, представитель МИД России, также звонила в Беларусь по поводу меня.
31 декабря в 12 часов в суде Партизанского района в Минске должно было состояться рассмотрение ходатайства моего адвоката об изменении меры пресечения в отношении меня. Однако в 12:15 меня вызвал к себе следователь (опять же без моего адвоката) и показал документ, где было написано, что в результате проведённых с 28 декабря следственных действий следователю не удалось установить каких-либо нарушений, совершённых мной. Также в этом документе было указано, что с меня сняты все подозрения, мера пресечения отменена и меня освобождают.
Я вернулся в камеру, сказал ребятам, что меня освободили, собрал вещи. Затем за мной пришёл конвойный. К слову, при выходе из СИЗО меня не досматривали, хотя обычно это делают. Просто дали расписаться в бумажке и отпустили.
У выхода в своей машине меня ждала жена. Однако передо мной остановился ещё один автомобиль, из него вышли двое – мужчина и женщина. Сказали, что они из департамента миграции и что мне нужно к ним. Мягко говоря, я был в шоке: что ещё со мной произойдёт?
Я сел в их машину, но попросил дать мне возможность сказать жене, что происходит. На что мне ответили – нельзя.
Если честно, эта практика скрывания информации, когда никто ничего никому не сообщает – это ужасная вещь. Тяжёлая психологически.
В машине мне показали новое постановление: я должен быть подвергнут принудительной депортации с запретом въезда в Беларусь в течение десяти лет. Однако обоснования, за что мне дали такой запрет (максимально возможный) и почему меня нужно депортировать прямо сегодня – в этом документе я не увидел, возможно, просто не дочитал до этого, мне хватило первых строк.
Затем сотрудники департамента сказали, что сегодня депортировать меня не смогут, потому что через полтора часа им нужно идти «охранять ёлки». По этой причине меня поместят в их изолятор, а 5 января, после праздников уже отправят самолётом в Россию. Я спросил, есть ли хоть какой-то шанс избежать возврата в СИЗО. «Если успеете найти за полтора часа билет и улететь из страны – то вот ваш шанс», ответили мне.
Сергей Якупов
И потом началось… Я дал им номер адвоката, они позвонили ему, тот позвонил моей жене, жена позвонила моей сестре в Пермь, сестра начала срочно искать хоть какие-то авиабилеты. Прямого рейса в Москву тогда не нашлось. Департамент миграции сначала настаивал, чтобы рейс был именно прямой. Мой адвокат предложил вариант вывезти меня на автомобиле в любую точку, куда скажут. Но они отказали: разрешено только самолётом. И тут моя сестра прислала вариант вылета в Москву с транзитом через Вильнюс и Стамбул.
Честно говоря, этим двоим представителям департамента миграции я искренне благодарен, потому что они очень лояльно ко мне отнеслись и сделали на самом деле всё, чтобы я улетел в этот же день. Они даже успели повздорить с кем-то из своих, потому что кто-то там не хотел, чтобы я улетал таким образом. В итоге, они решили, что вот билет, и я по нему улечу.
За это время моей жене успели сообщить, чтобы она собрала мне вещи и подвезла их в аэропорт. Уже в аэропорту я впервые за всё это время наконец увидел жену и смог провести с ней какое-то время: пока переодевался, пока делал QR-код для прохода границы в Вильнюсе.
Я прилетел в Вильнюс, с собой у меня не было ни денег, ни телефона. Только рюкзак с одеждой.
На литовской таможне в аэропорту мне помогли две девушки: одна дала мне свой телефон, чтобы я связался с женой, другая меня накормила.
В Стамбульском аэропорту я оказался где-то за десять минут до Нового года. К слову, чего-то особенного там по этому поводу не происходило. Людей было довольно много, но никто не праздновал. Здесь я провёл всю ночь: мой вылет в Москву был в девять утра.
В Москве меня встретила сестра с билетом в Пермь, где живут все мои родственники. В ночь с 1 на 2 января мы с ней улетели, наконец.
Как состояние сейчас? Сложное. С одной стороны, я очень рад, что так всё быстро и относительно безболезненно разрешилось со мной. Встретился с семьёй, поблагодарил всех, кто поддержал, помогал. Но с другой — невероятно больно за тех, кто до сих пор на Володарке — Юлия, Серёга, Алла, Петя. Это очень несправедливо всё.
Условия перепечатки
Мы разрешаем полную или частичную перепечатку наших материалов.
Обязательна активная прямая гиперссылка на страницу-оригинал публикации. Эта ссылка должна размещаться в начале перепечатанного материала, в лиде или первом абзаце.
При перепечатке, полной либо частичной, запрещены любые изменения текстов, заголовков, фотографий (если они авторские).
При перепечатке материалов проекта «Пресса под прессом» мы просим указать, что этот материал взят из проекта Press Club Belarus «Пресса под прессом», где мы собираем свидетельства репрессий против независимых медиа и журналистов в Беларуси.
